Немало деревенских простых и любому доступных способов и средств по домашнему врачеванию сообщила некогда мудрая крестьянская женщина автору, которая уверена, что вам понадобятся ее советы. Не только о телесном нашем состоянии горюет Мария Алексеевна, но и о снижении катастрофическом в душе нашей нравственности...
А сейчас я хочу снова пригласить вас к себе домой, в нашу родную Россию, потому что и у нас на родине живут бабушки, и секреты, что накопили они за долгие годы, счету не поддаются...
Женщина, с которой я хочу вас сейчас свести, очень много мне интересного рассказала в свое время, и наконец увиделась я с нею...
Встретитесь вы с нею в моем рассказе, который я написала вскоре, как она уехала из нашего города. Только очень сожалею о том, что не включила я тогда магнитофон, чтобы записать всевсе, о чем она мне Поведала. Однако как прочитала я сама свой рассказ, что пролежал в столе 30 с лишним лет, так сразу все и вспомнилось...
Как же мне хочется, чтобы вас тронул за живое ее деревенский говорок, неповторимая интонация ее фраз, чтобы она и на вас глядела своими ясными добрыми глазами, чтобы вы, мои милые читатели, услышали ее сердце, ее душу и поняли, как тревожило ее все то, что волнует и нас сегодня...
Я сохраню текст рассказа — она стоит целой повести, милая пожилая крестьянка Мария Алексеевна — и в то же время помещу ее советы в виде отдельных вставок, чтобы вам время от времени можно было возвращаться к ее опыту.
А когда к нам в гости придет питерская старушка, врач и психотерапевт Софья Марковна Любинская, вы вместе со мною удивитесь тому, что иные советы дополняют друг друга, словно за одним столом сидят прекрасные врачевательницы и диалог ведут. Вот, скажем, пошел у них разговор о полыни (неважно, что они никогда и не виделись).
— Положите полынь под подушку, — говорила мне Сонечка.
Конечно, я не стала расспрашивать о том, зачем класть ее именно под подушку да для чего, потому что я знаю, что Сонечка плохого не посоветует, а только доброе. Кладу полынь в мешочек и не забываю, что эта травка мне непременно маленький подарочек принесет для здоровья, для самочувствия...
Мария Алексеевна тоже про полынь знала много. Очень хорошо протираться ею после трудного рабочего дня. А ванны из череды чудеса делают с кожей, да и с нашими органами. В ее деревне все знают, что в отдельном чугунке ее надобно заварить и облиться, как помоешься.
И о хмеле я узнала из двух этих источников мудрости. Как не спится, так я в полотняном мешочке пару щепоток и кладу возле подушки. И знаете, такие чудесные картины вижу во сне, диву даюсь. И очень хорошо высыпаюсь. Както на одном сеансе услышала от целителя: сон должен быть наслаждением... Таким сном и станете вы спать рядышком с хмелем.
И снова плушаемся к «диалогу» двух целительниц. Намного позднее я узнала об этом же из реферата профессора Богоявленского, который тоже принялся на свой страх и к дополнять официальную медицину советами народной мудрости.
Предположим, не спится вам, и все тут! Бывает такое, особенно у людей так называемого продвинутого возраста, то есть вопрос касается нас с вами, милые мои бабушки.
Итак, не можете уснуть. Пойдите на кухню, а там на полочке в настенном шкафу стоит баночка плотно закрытая, а в ней вырытый нынешней осенью валериановый корень. Нюхните поочередно одной и другой ноздрей (одна] ноздря у вас зажата пальцем, а другая нюхает) корешок тот целебный и ложитесь, закройте ваши глазыньки (выражение Марии Алексеевны) и вспомните, как вы возле канавки, что рядом с лесом на вашей даче или в какомто пригороде, рыливырывали его, валериановый корень, как сушили его в тенечке на ветерочкесквознячке, как привезли его в город и ваша кошка Мурка както особенно ласково терлась о ваши ноги, в глаза ваши все заглядывала, словно вы рыбу ей привезли, до которой она большая охотница.
Тото! Кошечка понимает, какую вы травку привезли, и тоже нюхнуть не прочь разокдругой. Угостите ее, угостите. Звери домашние запоминают доброе...
Понюхали? Как, уже спите глубоким сном и перестали меня и вовсе слушать? Хорошо, хорошо, не буду на вас сердитьсяобижаться, если вы так сладко посапываете. Спите крепко, спите глубже, понастоящему отдыхая и расслабляясь, спите, дорогие мои, на здоровье, ибо хороший сон, как всем известно, прямая дорожка к излечению любой хвори.
А когда проснетесь, то и приметесь слушать мой рассказ о нашей россиянке из глубинки, о нашей соотечественнице Марии Алексеевне. Фамилии ее я так и не узнала. Но разве дело в названии или звании?! Пусть в памяти вашей останется ее жизнь, прошедшая среди наших русских 6eрез, наших бескрайних полей... Пусть запомнятся ее добрые и дельные советы, которые касаются не только тела нашего, но и души, утерянной (либо растерянной по частям) нашей нравственности, что особенно огорчало Марию Алексеевну...
Мария Алексеевна приезжала к нам нечасто, один раз в году. Когда глубокий снег закрывал поля, а скотина была «запущена». Выбиралась она изпод Кашина, чтобы навестить городскую дочь Маньку.
— Погостить вот прибыла, — окающим мягким говорком чуть смущенно докладывала она мне.
Здесь, за разговорами с Манькой, деревенскими и городскими новости, она скучала. Маня неохотно слушала о
сельских делах, отчегото стыдилась своего прошлого деревенского житья. Мать осуждала ее за это, но ничего не говорила.
Вечером мы устраивались вдвоем на маленькой кухне. Маня и ее муж ложились рано.
— Вот в книжке прочитала твоей... — начинала гостья обычно.
Целыми днями, живя в городе, надев очки, Мария Алексеевна читала. Дочь все подсмеивалась над причудой матери. Сама она не брала в руки книги, не читала и газет, хотя давно жила в городе. «Ничем не интересуется, как трава живет», — говорил Иван Федорович, ее муж, когда гнала она его спать и не хотела дослушать его рассказ о фабрике, где он работал слесарем.
— Прочитала я, Валя, как в Австралии живут люди, — продолжала чуть погодя Мария Алексеевна. —Тоже забот немало везде. Трудно, знать, и они там живут, — задумчиво произносила она. Потом принималась рассказывать мне о том, что написано в книжке, узнав, что я еще не читала ее. Хотя Мария Алексеевна брала книжку у меня, но я всегда говорила ей, что не успела ее прочитать. Уж очень интересно было слушать ее пересказ. Переложенный на крестьянский язык быт далеких людей казалось какимто удивительно близким, людским...
Поговорив об австралийцах, мы снова отправлялись в ее деревню, лежащую гдето за белыми полями далеко отсюда. Мария Алексеевна вспоминала, как она училась грамоте. Видно, ей не хотелось, чтобы и я посмеялась над ее запоздалою любовью к книгам.
«Знаешь, Валинька, не удалось мне много классов пройти. Известное дело, детей в деревне в каждой избе полнымполно. И нас было семеро, малмала меньше. Школа за десять километров размещалась. Бегала и я три класса. Потом тятька сказал: работать пора.
А так, помню, полюбились книжки мне, страсть как охота было читать. Бывало, заморюсь на поле аж вот как, а вечером листок да почитаю. Брат приносил мне все рассказы про деревню, про леса как про наши написано было. Ну а потом уж и совсем времени не стало. До сенокоса еще ничего, а как вымашут травы, так и спину не разогнешь. Замуж отдали. Хороший мужик попался, хозяйственный. Потом и дети пошли...»
Мария Алексеевна задумывается. Молчу и я. Стараюсь пройти вместе с нею сейчас трудную длинную жизнь, от которой покрылось ее лицо темными морщинами...
— Теперь всех вырастила вот. Конечно, в летнюю пору читать и сейчас неколи, а зимой почитываю... Дед все смеется надо мной.
— А что, говорю, смеешься. Так и помрешь, ничего не узнавши. Вон сколько интересного пишут. Другой раз читаю ему вслух. Не оченьто я шибко читаю, про себя складнее будто выходит, но слушает. Онто совсем позабыл буквы.
Вечером следующего дня Мария Алексеевна поджидает меня. А я оставляю все дела, чтобы послушать окающий ее говорок, который уносит меня далеко от города, в ее деревенскую жизнь, которую я знаю плохо, больше по воспоминаниям нашей эвакуации.
— Вот глядела сегодня на ребятишек, — начинает она. — Напротив окон у нас детсад. Отгородку сделали.
Летом, Манька сказывала, травка у них там посеяна. Только, говорит, по травкето они не бегают. А вот я думаю, для
чего тогда сеют травуто? Нельзя, говорит, по траве, по дорожкам положено, да вот площадка для игр есть.
Мария Алексеевна жалеет городских ребятишек: бледные они все да больно тощенькие...
— Чай, речкито они и в глаза не видывали, как думаешь, Валя?
— Нет, почему же, — отвечаю я. — На дачу вывозят садики и ясли. Там ведь речка есть и лес.
— Да разве их пустят к речке там, — сомневается Мария Алексеевна. — Знать, строго берегут их. Смотри вон, возле няньки так и жмутся. А нашимто раздолье какое! Матренин Санька, дома у нас рядом, ему еще и шести нет годов, а деньденьской все лето из реки не вылезал.
Мария Алексеевна снова задумывается, долго смотрит, как бегают вокруг воспитательницы детишки, и снова возвращается в свою деревню, в лето.
— И босикомто у них поди ребятишки не побегают.
Привозила Манька свою Леночку летом. Как нарядила ее в шерстяные носки, так все два месяца и ходила в них девчушка. Я ей говорю: лето ведь, пусти ребенка по траве босичком, вон какая трава мягкая да теплая от солнышка. Да где там.
— Заболела Ленка, оспуветрянку схватила, как в пруде возле конюшни выкупалась. Маньку чуть инфаркт не хватил, стала она ее зеленкою какойто мазать (навезла всяких таблеток, мазей видимоневидимо). Все рукиноги, все тело перемазала, каждый расчес отметила на теле, стыдно ребенка на двор пустить. Да она и не разрешила, закрыла
на целую неделю Ленку, окна все перезакрывала, мы с дедом на завалинке весь вечер сидели, такую духотищу уст
роила в избе.
А мы и понятия не имели, как та болезнь прозывается, а если стало дитя «чухаться», то есть чесаться, так, бывало, заставим пописать во чтонибудь и принимаемся растирать, как снова зачесалось. И руки смазываем, чтобы не притрагивался, значит, грязными. За дватри дня вся болезнь сойдет, и снова бегает ребятенок. Да и температуры никакой, и все от мочи. Градусниковто не было, трудно было их достать. Да зачем они? Ведь если в лоб бабушка либо мать поцелует, так сразу и ясно станет, есть жар или нет.
— Это как же такое узнается? — удивляюсь я, всю свою сознательную жизнь, как принято выражаться, доверявшая измерение температуры тела градуснику.
— Да очень просто, Валинька, лобикто у ребенка если горячей материнских губ, значит, горит дате. И зимою наши
ребятишки ничуть не боятся к дружкусоседу выбежать босиком. Прибегут, а ноги как у гуся красные. И ничего себе, не кашлянет даже. И сами мы, помню — в детстве и сапогов на каждого не было, — частенько по снежку бегали. И не болели. И Манькато тоже. Забыла, небось.
Сколько раз потом вспоминала я те слова Марии Алексеевны про свежий снежок, что засыпает наш город, как и деревню. И пока дворники не убрали белое пушистое покрывало, часто бегу в парк, что за две остановки от дому, и разуваюсь и хожу. До покраснения. Поначалу долго не краснеют пальцы, потому что капилляры закрыты, слиплись от болячек, оттого и кровообращение нарушено. А вскоре пошло. На белоснежном покрывале, по которому я
хожу, особенно ясно видно, что загорелись мои старенькие ноги, перестали быть бледными, как у того, которого хоронить собираются.
А как согрелись они под холодом, так и одевайте прямо на мокрые ножки толстые шерстяные носки. Чувствуете, какой жар разливается, да? Что это? Вот чудесато в решете, стал подниматься жар все выше и выше. Не верите? Представьте себе, дойдет горячее тепло до самых ваших щечек. Когда придете домой, взгляните на себя в зеркало! Убедились?
И не придумывайте понапрасну, что, мол, мороз красный нос такое сделал. Нет. Жар пошел от ваших ступней к лицу, поскольку раскрылись ваши капилляры и понеслась кровь по свободным расширившимся каналам, и заработало ваше кровообращение так как ему и положено, по всей кровеносной системе.
Вот такое чудо сотворят с вами белоснежные хлопья, что сыплет и сыплет ктото на землю. Не проходите мимо своего здоровья, не кутайте свои ноги, по земле даже без снега очень полезно побродить. Я, например, 13 километров хожу босиком по парку. А лет пять назад, когда в 25й раз послушала песню, в которой поется, как славно босичком пробежаться по росе, дошло до меня как до жирафа с длиннющей шеей, что это доступно мне в любой день недели, только отмахнуться надо от толстой и неряшливой тетки по имени Лень и пойти! Уже пошли? Счастливого вам пути к здоровью!
— Слабенькая, говорит, у меня внучка, беречь ее надо... И откуда у нее это притворство? Кажись, самато выросла в деревне, в одном платьишке все лето до самых холодов носится, бывало... Земли бояться не надо. Земля сама лечит, от нее не заболеешь...
Мария Алексеевна снова смолкает. Я не перебиваю ее молчания, да и в разговор боюсь вставить лишнее слово. Не хочется мне пропустить ни единого словечка о нашей городской жизни, не хочется нарушать ее раздумий...
— Все не слушает меня, старую. И форточку в комнате не откроет, хотя и духотища у вас тут невозможная, уж очень жарко топят.
— Так если открыть форточку, скажем, летом, то комары ребенка искусают. Вон у нас некоторые дети тоже все в точках ходят от укусов, особенно если на даче побывали. Да что на даче, у нас в наших городских квартирах от них спасения никакого нету.
«Да как же нету, Валя. У насто, поди, поболе комарья, лес рядом, да еще к тому же мелиораторы болот развели повсюду, где надо и не надо, тучами летают, а такие кусачие, спасу нет.
Так ведь у нас испокон веков летом в избе не ночуют изза духоты, а в пологах спят. В любой деревне в каждой семье для каждого полог ставят, раньше специально бабы ткали материю для них. В сенях их ставят. Из хлева если запах идет, так он полезный! Все, что от животины, все здоровое, запомни, не гни нос, как моя Манька. Да я вижу, ты понимаешь, что к чему».
Прошло много лет, и в моей квартире появились мелкие «жгучие» (выражение Марии Алексеевны) насекомые, проведя ночь в компании которых наутро невозможно было на улицу выйти. И ничего не помогало. «Звездочка» вьетнамская спасала на часдругой, а в следующий раз комары ее во внимание не брали и с особым усердием впивались в тело (они тонко чувствуют те места, где кровь совсем рядом).
И переселилась я спать на свой застекленный балкон. Сначала сетку сделала, как у пчеловода, да только мелкие насекомые, видно, и ее прекрасно освоили, проникли. И потом, дышать под синтетической «отгородкой» было нелегко, задыхалась. И надумала я сшить себе деревенский полог. Во спасение от несметных полчищ, которые пищали так пронзительно, что будили меня даже после того, как я понюхала валерианку!
А как вольготно стало спать на воле, а не в этом жутком бетонном мешке, который, как я недавно узнала, несет нам погибель, ибо через стены не проходит усталость, и все, что организм выделяет среди ночи, шлаки то есть (а их немало), все к нам возвращается как ни в чем не бывало. Лучше не думать, а то совсем тоскливо вам станет. Я вовсе не хочу вас понапрасну печалить, коли спасение есть для многих из вас.
Ведь если балкона нет, так можно возле окон устро ить ложе спальное, а окна настежь открыть. Вы же не со .бираетесь следовать дочери Марии Алексеевны, правда? Впрочем, не будем ее осуждать. Ее можно только пожалеть, да?
Между прочим, на переселение на воздух навел меня массажист. Массирует и приговаривает; почему у вас такое кислородное голодание во всех мышцах, Валентина Михайловна? Вы должны спать только с открытой форточкой!
Я и сама не знала, откуда у меня кислородное голода ние, потому что сплю, с тех пор как себя помню, именно с открытой форточкой, даже с двумя (на кухне и в комнате).
И всетаки уразумела. Конечно, мало его у меня в нехороших стенах, главного составляющего нашего воздуха. Так что были у меня причины покинуть свою широкую удобную кровать и перейти отдыхать по ночам на узенькую детскую раскладушку (ее приходится наставлять коробкой), которая толькотолько помещалась на моем балкончике. Между прочим, у некоторых моих знакомых имеются довольно широкие лоджии, вместительные, а хламу там всякого навалом, который подчас только для помойки и годится. Так что почиститека ваши апартаменты, в которых кислороду намного больше, чем в комнатах, и размещайтесь. И на даче, на мой взгляд, надо спать на веранде, а можно в саду или в палисадничке — у кого что имеется.
А потом мне и полог подарили, из марли, как раз по размеру моего балкончика. Дай Бог здоровья и счастья Леночке, милой моей новой подруге (он у нее много лет на антресоли пролежал, с тех пор еще, как ездила она в Азию, где без такого укрытия запросто пропадешь).
Ну, ребятки мои милые, скажите, неужели вам не понравилось спать на воздухе, а? Я уверена, что многие, кто прочитал мою книгу, давно перебрались поближе к живительному кислороду.
Ночной отдых на воздухе пришелся по душе моему организму, а когда я однажды заленилась постелить себе там, то он запротестовал, и довольно активно. Через час я проснулась от стука в голове, а сердце билось так, будто я не спала, а бежала. Но что было совсем непонятно, стала я как бы задыхаться, как если бы ктото мне на грудь тяжесть положил... Помучалась я с часик, а потом пошла стелить на балконе. И через минутудругую все наладилось как пощучьему велению, и заснула я сном праведницы. И вот что заметила: теперь высыпаюсь за 34 часа всего, а раньше, бывало, до 10 часов лежала — не уходит дрема. И все чаще и чаще сон становится именно наслаждением.
Маня оберегает правнучку от своей матери: старая, еще забудет шерстяным платочком грудку обвязать, и закашляет ребенок. Вчера вон недосмотрела и пробегала Ленка весь день без шерстяных носков...
Мария Алексеевна мало вмешивается. Правда, както сказала ей строго:
— Загубишь ты ребенка, погоди вот. Разве гоже так кутать! Вон как парная ходит весь день.
Нет, не нравилась Марии Алексеевне городская Манька.
— Какая работница была... Зачем только уехала из деревни? Конечно, трудно было в те годы. Земля у нас небогатая. А в городето что? Жила в чужом углу сколько лет, в сырости. Звала ее тогда обратно, да не вернулась.
Сидит вон всю жизнь в четырех стенах, изленилась не работавши, вот и выдумляет всякое.
— Скучно тут у вас. Все дома да дома. А у нас как выйдешь, поля сразу начинаются, а чуть дальше лес. И речка рядом, за огородами сразу. Веснойто как заиграет все сразу, и лес весело так зашумит, и птицы гомонят, а от полей прелым хлебом понесет. Хмельной тогда у нас воздух становится. Голова от него кружится...
После таких разговоров Мария Алексеевна сникала както, скучала еще больше в нашей городской квартире, будто уже начинался в ее селении тот тревожный птичий гомон...
— Ведь снега там лежат, по полю, небось, не пройти, — напоминала я. — Долго до весны. Погостите у нас неделькудругую.
Но Мария Алексеевна уже потеряла покой. Вспоминала про копенку, что у старой вырубки. Клеверное там сено, хорошо бы Звездочке давать его по утрам. Не догадается дедто, старый совсем стал. Поди и про копенку запамятовал.
— Поеду я, Манька, не держи, — говорила она поутру.
— Да что ты, отдохни от коровто своих. Неужто худотебе здесь, — возмущалась Мария. — Пойди пройдись по улице вместо своих книжекто. Или полежи. Эка в какую рань поднимаешься. Еще и шести нет, а уж на ногах...
Проходило два дня. Мария готовила подарки, бегала по магазинам, искала вкусненького для деда, гдето раздобыла жирный рыбий балык, достала воблы и снетков.
А Мария Алексеевна вся оживала вдруг, молодела както.
— Ну спасибо тебе, Валинька, за внимание, — степенно говорила она накануне отъезда. — Может, и неинтересны тебе про наше деревенское житье рассказы, но уж больно хорошо ты слушаешь меня, старую. Спасибо. При езжай когда к нам. Встретим как надо...
Мария Алексеевна уехала. Но долго еще в нашей квартире пахло неизъяснимым запахом чегото деревенского: не то парным молоком, которое пенилось в крынках, не землей, что пахла по весне житом... Может быть, оттого, что стояла в ванной кадушка соленых грибов, от которой несло лесной сыростью.
Запахи эти уносили меня далеко от сегодняшних забот. Както сразу оживали воспоминания о годах эвакуации в Калининской области, о богатой хлебами, льнами огромной картошкой Берлихинген деревне Артемиха.
Только вот убирать урожай было некому. Так и состарился на полях красноголовый густой клевер, всю зиму торчали из снега ржавые колосья. А следующим летом, как зацвели луга, обдавая деревню густым запахом мяты и ромашки, собрали нас всех, девятилетних и четырнадцатилетних, в бригаду, дали поле. Дед Никанор, который угощал нас медом со своей пасеки, сделал косы и грабли под стать нашему росту.
В четыре утра звенела колокольчиком под самым окном в сенях бригадир тетя Варюша.
— Косить вставайте, ребятки, — ласково говорила она, легко постукивая в оконце.
И мы вскакивали с постелей, хотя глаза наши еще спали крепким сном. Снова звенел колокольчик над самым ухом, это по второму разу обходила избы тетя Варюша.
Когда закончили косить свое поле, стали серпами жать рожь. Она стояла высоченной стеною, стебель к стеблю. От солнца и нагретой пожни было в ней душно.
— Не забирай помногу, питерянка, — советовала мне деревенская девчонка Нюрка.
В обед бегали по колкому жнивью на реку. Босые ноги не чувствовали острых остьев, так хотелось добраться до воды.
Когда потемнели голубые льняные поля, послали нашу ребячью бригаду туда. У речки лен выдергивался мягко, зато на горушке не вытащить было его из засохшей как камень земли... С тех льняных горушек, наверное, и остались мозоли на руках. А может быть, от толстого, не по рукам, черенка грабель.
Скрипя и покачиваясь на неровной полевой дороге, медленно тащился высокий воз. Мы лежали с Нюркой в сене и смотрели на небо. Она спрашивала, какие дома в Ленинграде, какого цвета. Но я рассказывала ей о нашей комнате, в которой мы жили, и о своем классе, а цвета никак не могла вспомнить...
В огромном колхозном сарае мяли сено. Через несколько минут от пряного запаха сушеных трав становилось нечем дышать.
— Вылезай, питеряночка, хватни воздухато, — весело кричала мне тетя Варюша, а потом, схватив меня своими большими руками, закидывала снова наверх...
И немудрено, что за четыре деревенских года изменился в корне облик бледнолицего болезненного подростка. Намного позднее поняла я, как трудовая сельская юность развила мои мышцы, укрепила мое здоровье, а сено, в котором я часами стояла, принимая снизу охапки, лечило во мне все.
Да, да, вот Себастьян Кнейп описывает интересный случай, как один мужчина избавился в одну ночь от многих недугов. Застрял он в гостях, остался среди поля чистого, как говорится, одинодинешенек, а рядом лес на ветру шумит, гроза вотвот грянет. Увидел в поле копну, вырыл в ней кодушку (покарельски то значит домик) и залез. И проспал от пряных запахов трав целые сутки. Солнце стало второй раз заходить, заря вечерняя заалела над лесом, а он лежитотдыхает.
А когда вылез из душистого своего убежища, то ощутил в себе ни с того ни с сего силы небывалые и пошагал
пешком. И так быстро добрался до дому, что соседи стали посмеиваться:
— Броська ты сочинять нам сказки, поди, вторые сутки шлепаешь.
И не только ходить он стал как ветер (что само по себе является признаком здоровья), но и сам весьма разительно изменился, куда только спряталисьподевались все хвори. И недаром шутили долгодолго односельчане:
— Не иначе как с бабкойколдуньей повстречался в ту ночь!
Да, поистине волшебство имеется в скошенных травах! Так что, друзья мои, не проходите мимо скошенного луга равнодушно, остановитесь, потяните чуть носом, вдохните аромат и так прямо и ложитесь возле краешка поля, заройтесь в прохладную травку, прижмитесь к ней губами и всем телом, и вы тут же почувствуете трепет в своем теле необъяснимый — то земляматушка принимает вас, волнует вас, исправляетчинит все, что прохудилось, очистит, что замусорилось. Помните, что говорил Себастьян Кнейп? Да, да, болезнь — это грязь, чтобы выздоро веть, надо очиститься. Чем? Травками. Потому каждая из тле и лечит многие хвори, что вытягивает грязь.
Мария Осиповна, Манька, бегала по квартире, при думывала для себя работу. На ее трудовые деревенские руки явно не хватало здесь дела. Она принималась скрести свои добела ухоженные полы, стирала чуть поблекшее белье, готовила Ленке кушанья из нескольких блюд, какое понравится.
Казалось, она бегала по скошенной опушке и все боялась, что вотвот брызнут из набежавшей тучи крупные первые капли на пахучее сено...
Мария гордилась своей городской жизнью. Но после отъезда матери ходила несколько дней вялая, будто тоско вала о чемто... Я ни о чем ее не спрашивала, знала, что не любит она говорить о селе. Иногда она сама заводила разговор.
— Чего там хорошегото, навоз один да поясница разламывается от работы. Мне с моим радикулитом там нельзя и дня работать, — почемуто зло выговаривала она.
Проходили дни, исчезал в нашей квартире тревожный лесной запах. Мария Алексеевна писала редко, и то все больше о хозяйственных изменениях в доме. Жаловалась, что дед стал совсем слабым. В конце одного письма была приписка для меня лично.
...Малины уродилось нынче, веток не видать, — писала она и прибавляла тут же. — Приезжай, Валинька, посбираешь, посмотришь на наше житье.
Но были разные заботы, так и не собралась съездить, хотя очень мне хотелось поглядеть на деревню, где живет Мария Алексеевна, на саму ее, беспокойную рановставайку... Както представлялось, что все она делает быстро, но без всякой суеты, степенно и ловко управляется с немногочисленной своей скотиною, потом, захватив с сараюшки грабли, идет ворошить колхозное сено. Они с дедом, как рассказывала она мне, вырабатывали немало трудодней на полевых работах. Заводит она, наверное, песню, чтобы легче работать. «Певуньей была я, любила петь в поле, — говорила она както. — Да и сейчас пою часто, хорошо с песней...»
Зимою, когда снова застучал в окошко крещенский мороз, что непременно наступает к 19 января, Мария Алексеевна снова приехала к нам погостить.
— Ну как вы там поживаете? — спрашиваю я ее, как старую знакомую.
Теперь мы ведем беседу не на кухне, как в прошлый раз, а у меня в комнате, удобно усевшись на диване. Мария Алексеевна не завидует мне, что у меня две комнаты, как Манька. Она както радостно и довольно говорит:
— Хорошо у тебя, дочуша, просторно...
Она держит большие жилистые руки на коленях, смотрит на меня чуть лукаво:
— Нехудо живем, Валинька. Ведь теперь у нас все делают машины. Раньше, бывало, руки зайдутся лен таскавши, а теперь ходим со стариком, вяжем бабки да сушить ставим их. И рожь, и жито — все машины убирают нынче, так легко стало.
— Да неужели вы ходите за косилкою? Ведь вам, наверное, восьмой десяток пошел, Мария Алексеевна?
— Ходим. А как же? Кому, кроме нас, ходитьто?
Кажинный день с дедом выходим.
— Ну а молодые что же?!
Мария Алексеевна недоверчиво смотрит на меня:
— Да разве ты не знаешь? Уехавши многие. Другие ленятся в поле пойти. Все больше в контору птраиваются, как школу кончат. А кажется, на что легче работать стало. И чего находят хорошего сидеть в конторе целый день, не могу я понять. Здоровые ведь. Все к городской жизни тянет молодых, не любят землю...
Мария Алексеевна тоскливо смотрит на свои руки.
— Вон от грабельто мозоли. Так до смерти, видно, и не отойдут, — говорит она. — А молодыето ленивые нынче стали, потому как машины за них все делают, вот и не стала крестьянскую работу любить. А уж всето для них устроено. Школы, почитай, в любой деревне есть, Дом культуры выстроили светлый, просторный. Парикмахерская у нас есть, столовая теперь еду готовит.
— Только все им, видно, не впрок. Косы поостригли, лохматые ходят... Женки тоже им подражают, а раньше, бывало, стыдились без платка выйти мужнието. Теперича юбки коротенькие сшили. Неужто какому мужику голые ноги ихние понравятся?..
— Да что говорить, — продолжает она помолчав.
Удобная стала для них жизнь. Готовить не хочешь — пойди в столовую. Мы, правда, с дедом до той переваренной
еды не охочи, не заходили еще туда, да и привыкли возить, ся с русской печкой...
Мария Алексеевна умолкает, плушивается к шуму в коридоре. Это Мария пришла с прогулки с внучкой, сейчас обедом кормить ее будет, уговаривать полчаса, чтобы] та поела. Я знаю, что очень не нравятся эти уговоры Марии Алексеевне, и стараюсь отвлечь ее. Меня тоже они раздражают...
— Ну а как же с народомто быть? Стариков мало, молодые все больше уезжают. Как думаете, Мария Алексеевна?
Она долго не отвечает, хотя я знаю, много и не раз думала она об этом, тревожит ее этот вопрос.
— Да как тут решать... Не наше, конечно, дело такие вопросы решать, — она почемуто понижает голос и наклоняется ко мне. — Думаю, надо обратно чтобы люди пришли в деревню. Хочу вот Маньку свою созвать, не старая еще, а уже больная. От безделья это все. Повороши бы сено летечко, так и давление бы ее наладилось. А то вот головою все мается. В сухойто траве сколько всего лечебного имеется...
— Головою мается с каких уж пор, а как скажу протраву, не слушает меня, будто у нас, деревенских баб, тоже не болит. Все в аптеку бежит, таблеток нанесет и глотает по пять штук, так, мол, врачиха сказала. А докторицато со всем молодеханная, чего она в том смыслит, не пойму...
— Мария Алексеевна, а что за травки у вас пьют, ведь от давления, и я знаю, в аптеке специальные лекарства есть, хотя я туда сама не захожу уже лет пять.
— Не знаю, от давления или от чего, но сразу полегчает, бывало. У нас луковое перо никогда не бросают, у других по мешку накоплено. А оно очень даже помогаю щее, как раз от головы. Горсть кинешь в заварник, зальешь кипятком крутым и пьешь себе стаканчикдругой, как пить захочешь.
Некоторые бабы в печку ставят до утра, а у кого плита сложена, так еще покипятят часок. Это кто как привык, но пользато все одинаковая, проходят боли.
— Слегла Ленка, закашляла, тоже просила не допросилась: брось ты, Манька, эти аптечные снадобья давать дитю. И что ведь удивительно, Валя, сама в детстве только травами и лечилась, не отказывалась. Бабка ее, матерь моя, зверобою с брусничным листом заварит и поит, вместо воды, значит. Уж к вечеру и помягчает в грудке, а к утру снова на улицу усвищет... Про этот коклюш тоже слыхали мы, а липовые листочки с чабрецом заварим, и он пропадает, перестает ребенок задыхаться.
— Так, Мария Алексеевна, ведь надо знать, сколько чего положить, вон в аптеке все расписано по граммам...
— Что ты, Валинька, не порти глаза, вычитывая цифры, материнская рука или, скажем, бабушкина не ошибется никогда! Все на глазок делаем, да и опыту наберешься к возрасту...
— А если воспаление легких? Ведь я читала в художественной литературе, сколько людей умирало раньше от болезни легких.
— Коли кашель долго не проходит и если худеть начнет ребенок, ни кровинки в лице, так тоже мы знали чем поить. Помню, у Катерины совсем доходил малец. А бабка Авдотья и поветовала свои корешки. Кору дуба и корневище аира болотного — его у нас заросли всюду, на любом болоте — тоже в чугунке напарила ночь и принесла. Стали малого поить, так он уже на второй день и есть попросил, а то в рот ничего не брал: тошнило его, такой кашель был.
— Как все просто оказывается, Мария Алексеевна, —удивляюсь я.
А Мария Алексеевна както вся зарадовалась от моего внимания. Конечно, обидно ей, что не внимает Манька ее советам, словно зря прожила она свою жизнь, некому и передать накопленное ею. И чтобы поддержать ее настроение, я снова спрашиваю, нет ли чего от нарывов в горле, потому что у приятельницы внук вечно с завязанной шеей ходит, чуть что — и опять простудился.
— Конечно, у нас детишки тоже до того остудятся, что глотнуть не могут, шарфовто у нас не носят. Матренин пацан дохнуть не мог, помню, а фельдшеру понашему бездорожью не приехать, чуть не потеряла тогда внука.
Мария Алексеевна вся ушла в воспоминания, а я между тем про себя подумала: а не дифтерия ли была либо скарлатина у малыша...
— Так стали поить его клюквенным соком, а потом брусничным. Чуток подогрели, и вот он маленькими глоточками все пил и пил. Едва в горлышко проходило, а потом все получше и получше стало, а то аж лицо посиневши было, ясное дело, воздуху не хватало. А вообще, если горло и грудка у ребятенка слабые, так всегда настругаем репы либо брюквы и потчуем. Потом компрессы водочные из домашних каких настоек на шею ставим или на грудь.
— И что ей тут делать, не пойму я, — немного погодя продолжает Мария Алексеевна. — И городскою она не стала, и от деревни отвыкла... Говорила я ей сколько раз: поедем, такое хозяйство у нас стало богатое, земли после объединения появились добротные, а которые похуже — под сенокос пустили...
Мария, конечно, не поедет. Городскою себя считает. И жаль ей отца с матерью, совсем старые стали, приболеют, печку истопить некому. Лучше бы сюда приехали со стариком. Душа не болела бы о них. Но Мария Алексеевна и слушать не хочет о переезде в город.
— Да я тут сразу и умру, — делится она со мною.
Воздуху тут мало, а дымом как пахнет. Не дровяной он, едучий дымто здесь... От него, верно, и болезни все, как ты думаешь? — спрашивает она.
— Конечно, вредный он, — соглашаюсь я.
— Вот молодыето не понимают, из какого рая бегут, — говорит Мария Алексеевна. И ведь не все сами уезжают из деревни. Прибыли какието недавно, пошли к председателю: надо нам десять человек из вашей деревни, на маляров будем их учить. Наобещали с три короба, наши свистушкито собрались и покатили. И матерей не послушались. Не знаю, кто теперь скотину колхозную станет доить, они поди что ни день бегали помогать дояркам. А мыто уж какие помощницы! Я и свою едва отдою вечером, с отдыхом уж...
Мария Алексеевна взволнованно замолкает, покачивает головою и продолжает:
— Не понимаю я, Валинька, почто такое делают? Ведь заглохнет земля без людей. И так половина урожая третье
го года в земле осталась. Некому убрать было, а так богато всего народилось в тот год...
Мы пьем чай. Я завариваю Марии Алексеевне прямо в чашку: чай она, как все старые люди, любит...
— Мы с дедом редко чаем балуемся, все больше травки завариваем. Ежели смородинку бросить в чайничек, так сколь пользы она приносит! И от простуды поможет, и головная боль снимется, а уж аромат какой по всей избе пойдет от листка этого!
— Вода у вас чемто пахнет, что ли? — спрашивает Мария Алексеевна. Невкусная какаято. Дома, бывало, по пять чашек выпьешь из самовара, а тут не знаю как и чашку допить...
— Ну что вы, вода наша невская славится, полезной даже считается.
— Не знаю... Может быть, она по науке и полезная, только с нашей не сравнить по вкусу. Из самовара напьешься, будто сытой станешь. В избах у нас все больше электрические самовары теперь, но мы со стариком все попрежнему потягиваем из старенького, что с трубою. Березовый уголь дед специально для этого готовит. Пахнет от него больно ароматно...
По старой деревенской привычке Мария Алексеевна пьет вприкуску, откусывая от сахара малюсенький кусочек. Она долго тянет чай из блюдца, словно пытаясь найти спрятанный вкус невской нашей воды. В больших узловатых ее руках блюдце кажется хрупким и неустойчивым. Кажется, оно вотвот выпадет из ее толстых квадратных пальцев.
— Ну а в киното вы ходите со своим дедом? — спрашиваю я свою гостью.
— Бываем частенько. Хорошие картины у нас в клубе показывают. А когда нет картины, все у телевизоров сидят.
Почти у всех в избе телевизор стоит. А домато все больше новые. Как объединились, лесу дали всем на выстройку.
Такие хоромы себе отгрохали, залюбуешься. Все пятистенки, а то и шестистенки. У нас с дедом, правда, изба ста;
ренькая. Да нам и жить недолго, — спокойно говорит она.
После чаепития Мария Алексеевна просит дать почитать какуюнибудь книжку.
— Чтобы до вечера время быстрее пробежало, — сообщает она мне. — Приходи пораньше, Валюшка, так хорошо с тобой беседовать, а то у Маньки все обеды да закуски для Ленки на уме.
— Да вот выбирайте любую, — подвожу я ее к стеллажу.
— Неужели все перечитала, — удивляется Мария Алексеевна, недоверчиво поглядывая на меня.
Она долго выбирает книги, произнося по складам названия. Спрашивает, о чем написано. Берет все больше о других странах.
— Вот век прожила, а не много знаю, как люди живут не у нас. Дюже интересно. Именато другие и не выговоришь, не то что запомнить, а заботы как наши...
На этот раз она гостит у нас дольше, я приношу ей свежие газеты. Читает она их прилежно, не пропуская ни единой заметки. Вечером у нас начинается политучеба.
— Вот все думаю, что им надо? Воюют, кровь льют, сколь денег зря тратят, чтобы убивать друг друга. Или места не хватает... Богатства, что ли, мало? А на что оно?..
Марии Алексеевне непонятно. И снова вспоминает она свою старенькую избу, в которой трудно, но мирно живется им с дедом.
— Злые люди всюду, конечно, есть... Вон нонче летом приказал бригадир силосовать загнившее на лугу сено. Зима
пришла, коров кормить нечем на дальней ферме, где яма заложена была. Пахнет гнилью, морду воротит животина от такого корму. Так и стоят голодные, отощали совсем. А ему что...
Жита, знать, мешков сто так и запропало, крышу сарая починить не нашли времени. Или льну сколько на земле осталось.
Тоже погнил весь. Сколько бы пряжи вышло...
Мария Алексеевна долго молчит. Она не ждет ответа. Она знает, что я слушаю ее внимательно, что и мне очень жаль этого зря выросшего льна, загубленного пахучего сена, в котором так много лечебного...
— Скоро, говорят, наладится все у нас, пришлют людей, — както вся оживая и светлея лицом, говорит она вдруг. — А может, сами поедут, ведь платятто как хорошо теперь. Работай себе да работай, любую семью прокормить можно, если не лениться. И на продажу можно много вырастить... Какойто закон специальный для этого выпустить собираются. Не слыхала?
— Выпустят, обязательно, — поддерживаю я ее, мне так хочется, чтобы не погасла надежда в ее душе. Ей нравится, когда я ее поддерживаю.
— Ужинать пора, да и спать надо, — входит в комнату Мария. Она редко подсаживается к нам. Иногда кажется, что, кроме полов да обедов для внучки, ее совсем ничего не волнует.
— Успеется еще, — сердится Мария Алексеевна за то, что дочь прервала нашу беседу. — Недавно, чай, и елито.
Да и захотетьто не с чего, не работала я, поди, деньто, а все сидела.
Через неделю Мария Алексеевна начинает подсчитывать дни: пора Звездочку готовить, нынче рано ее запустили.
— Может, я худо про город что говорила, не обижай ся на меня, — говорит она мне на прощанье. — Деревенская я. Не люблю город. А деревню нельзя не любить. Хорошо у нас там, вольготно. Правда, зимою немножко скучно. Да ведь и поскучать когдато надо. Не все веселиться...
Пока поезд мчит Марию Алексеевну домой, давайте с вами разберемся в том, почему же так недовольна она своей городской дочкой. Почему не спится ей под стук колес, почему до утра тревога не уходит из ее сердца. Наверное, Мария Алексеевна и сама не может толком рассказать, что же так не понравилось ей и в нынешнем гостеваний в пи терской квартире, отчего так болит душа за тщедушную, тоненькую как былиночка, любимицу Ленку, к которой она привязалась еще летом...
Если позволите, я облеку свои догадки в некое лирическое отступление о нашем с вами отношении к детям, нашей любви, которая в дальнейшем превращается в ...зло. Да, да, Добро и Зло живут рядышком, они словно из окошка деревенских двух изб, что стоят напротив, посматривают друг на друга, и не только поглядывают, но как бы вел неслышный разговор, примерно такой:
— Я свою малышкувнучку на перинку положу пуховую, чтобы помягче было спатьотдыхать, — говорит одна.
Вы догадались, кто именно? Конечно, Доброта, улыбаясь ласково, глаза зажмурив.
— Кладиклади, глупая голова, от пухато дышать нечем будет дитяти. Давай стели помягче соломку под каждый шаг, вон из моего хлева возьми охапкудругую, еще наверх кинь. Вот ктото несет предыдущей старушке свеженькую соломку нынешнюю, вон какая она желтосолнечная да душистая. Бери, бабка, стели!
Пусть старушки далее переговариваются, а мы пор мыслим над сказанным.
Да, изнежила, занянчила Маруся свою внучку вконец. Вот и здоровья нет, вот и потеет маленький жалкий человечек от лишнего движения, от дуновения ветерка кашель в слабой грудке начинается.
Но главная беда впереди ждетожидает Леночку. Двигаться быстро бабушка ее разучила, а вскоре, как в школу она пойдет, — думать разучит, поскольку все заранее станет вместе с мамой выполнять.
Я думаю, вы довольно четко представили дальнейшие шаги в биографии замученного лаской и добротой ребенка. Ребенок с пеленок привыкает, чтобы ему подавали все блюдечке с синенькой каемочкой. Великое благо, что внучка Маруси всетаки жестко сопротивлялась тому количеству еды, что бабушка готовилаварила, а то бы и в дверь узенькую было бы ей не протолкнуться.
Както слышу разговор однажды поутру (очень рано начинала потчевать слабенькую Дюймовочку ее воспитательница, то есть Маруся).
— Ой, что за ребенок! Сыру не хочет, от кашки на чистом молоке (в котором плавает огромный кусок масла) отказывается, — причитает бабка и вытирает искренние слезы. — Совсем так погибнешь, если не будешь есть.
— Леночка, ну, съешь, пожалуйста, кусочек колбаски мягонькой, без хлеба хотя бы...
— Ладно, неси колбаску, — сжалилась Ленка и открыла свой малюсенький, как у куклы, ротик.
...Гдето сейчас эта девочка, что с нею стало во взрослой жизни, выросла ли она человеком, способным трудиться, бороться, уважать и ценить доброту близких? Уступит ли она мне место в метро, когда мое старенькое сердце перестанет гнать по жилочкам кровь так же весело, как в молодые годы?
Навряд ли... Почему я сомневаюсь и некоторые из вас тоже не вполне уверены в том, что она в мгновение вскочит и скажет:
— Садитесь, бабушка!
Кстати, тем, кто такое мне говорит, я часто дарю свою книжечку, которую за свой счет издала в застойные времена. Называется она «Одежды белые любви». И все строфы ее посвящены любвипомощи...
Почему же мы сомневаемся? Вполне понятно. Кто всю свою раннюю жизнь привык получать самое хорошее, самое вкусное, а чуть позднее — самое модное, ради которого старые члены семьи ютятся в закутках, чтобы лучшую часть предоставить дитяти, — так вот тот, о котором мы сейчас ведем речь, захочет и далее, не трудясь, не борясь, не завоевывая, получать все.
А запросы немалые, я вам скажу. Вот, например, моя дочь (она воспитывалась у бабушки в связи с тем, что тяжело болела на севере), когда выходила замуж (теперь их не выдают, как ранее было, они сами выходят), сказала мне, когда я готовила довольно скромный свадебный пир:
— Мама, некоторым родители дарят квартиру...
У меня самой, правда, никогда запросов, противоречащих социальному положению родных, с раннего детства
не было. Конечно, вам не терпится узнать, кто же меня так, хорошо воспитал, и не поделюсь ли я с вами своим опытом.
С удовольствием, дорогие мои. Однажды, когда меня собирались отводить в детский сад, я стала громко реветь, потому как новое платье, что купили мне родители, показалось мне немного длинным либо недостаточно коротким (не помню уж точно причину каприза).
Мой молчаливый отец вынул из брюк ремень (с пряжкой, конечно же) и так знатно выпорол меня, что всю сле дующую неделю я не могла сидеть на том месте, на котором обычно сидят.
И все. И точка. С тех пор ни одного раза в жизни я не ослушалась взрослых. Очевидно, в самое время были мне предложены на завтрак березовые розги, то есть ремень с пряжкой.
Ясно, что здесь сыграл свою роль и психологический момент, если выразиться современным языком, хотя мои простые без высшего образования родители никакого понятия не имели об этом. А в чем же состоит психологический момент? — хотите вы задать мне вопрос.
Вы, очевидно, знаете, что наша подкорка имеет прямую связь со всеми частями тела, а они, в свою очередь, с подкоркой. Это называется обратной связью.
Когда ремень «гладил» мой маленький зад, то последний сообщал об этом подкорке. Ну а дальше все понятно, да? Как только мне вздумывалось сделать нечто против воли родителей, сразу же включалась обратная связь, и подкорка говорила заду: берегись!
И от воровства меня таким же образом отучили. Както мать отлучилась на часок, а ко мне заявилась вороватая девчонка Нина — ее именно так и прозвала наша соседка и обычно не пускала в квартиру — и наметанным глазом разыскала мамину кофту, карман которой оттопыривался от кошелька.
— Пойдем купим халвы, — предложила она, взяв из кошелька деньги.
И хотя я не терпела сладкого, но была, верно, ведомой сильным полем (так бы выразились теперь) и как теленок последовала за нею в булочную. Купили мы халвы и стали торопливо (чтобы успеть до прихода родительницы) ее.
Нина наелась до отвала. Она, надо сказать, была сластена, да и голодная к тому же.
Пришла мама, прогнала «гостью» и тут же разыскала отцовский ремень (да, да, тот самый, который както меня уже «воспитывал»). И вот, невзирая на то, что я уже сильно побледнела, так меня мутило и тошнило от съеденного, принялась меня пороть.
Мне было 12 лет, и я понимала, что вовсе не я виновата в происшедшем, и потому я решила твердо выстоять, не реветь. Ухватившись за спинку стула, я вся напряглась, отчего было еще больнее (тогда я этого не знала), и молчала, выказывая совсем не детскую стойкость, как потом сказала мама соседке.
И хотя сознание мое помутилось еще перед этой экзекуцией, а затем от перенапряжения и совсем кудато подевалось (помню, что очнулась от нашатыря), но я все прекраснотаки поняла. На всю дальнейшую жизнь.
И все. Один сеанс с применением обыкновенного ремня с пряжкой без единого слова нравоучения — мама била меня упорно и молча.
Слышу, слышу, как ворчат некоторые из вас: это же непедагогично, это унижает достоинство ребенка, и всякое другое в том же смысле.
Главное — результат, эффект воздействия. Того вы не сможете отрицать, милые мои читатели, с высшим и наивысшим образованием, что эксперимент имел блестящий результат. И потом, я ведь вам не навязываю своего мнения и методов воспитания. Просто предлагаю попробовать использовать его. Всыпьте по голенькому заду, чтобы сильная боль отвлекла ребенка от предмета его каприза... А теперь подуйте на покрасневшую попку, пожалейте ее, скажите малышу, что скоро заживет.
И прижмется к вам ребенок, он сразу поймет, как вы его любите, и, конечно же, надолго забудет про свои глупые причуды, изза которых он чуть не поссорился с мамой.
Я знаю, коекто из вас считает такие приемы дикостью. И очень ошибается, ибо у простого народа испокон веков было заведено именно таким образом учить умуразуму. Порке подвергались даже взрослые парни, и они не смели перечить родителю, и, заметьте, мать никогда не вмешивалась в «обучение», что было весьма и весьма педагогично.
А мышцу, на которую мы обычно усаживаемся, не надо особенно жалеть. Както была на лекции экстрасенса из Новосибирска. И вдруг слышу:
— Не жалейте задницу!
Зал, помню, был шокирован таким смелым лозунгом.
Оказалось, что на этой части тела имеется уйма всяких очень важных точек. И выходит, разминать их весьма и весьма полезно для здоровья.
Помните, как хлестал знаменитого нашего поэта Александра Сергеевича Пушкина Ахмет в серной бане в Тбилиси? Тото! Так что если веревки либо ремня под рукой нет, то крапиву берите (тут уж лечебное воздействие прямое) или ладошкой из всех сил отшлепайте задок маленького упрямца. С Богом! Уверяю, он вас не осудит, а когда подрастет, спасибо скажет за урок.
Мария Алексеевна уехала. Но на этот раз почемуто долго не забывается деревня, может быть, стала она мне ближе, роднее после долгих бесед с этой женщиной. И бывает, охватывает меня непонятная пронзительная жалость к пустующим пашням, к одиноким избам с заколоченными окнами...
А в следующую зиму Мария Алексеевна не приехала. Пришла телеграмма. Мария Осиповна, ее дочка, рассказы вает мне, что лежит мать в больнице, не узнать: исхудала вся, а нос стал «долгойдолгой». Говорят врачи, что может выздороветь еще, да навряд ли — больно худа.
Мне почемуто верится, что поправится Мария Алексеевна и снова приедет погостить к нам. Теперь уж я найду побольше времени, чтобы поговорить с нею, да и она не стала бы так торопиться: Звездочкуто продали летом...
Сама не знаю, почему я плачу И по кому тоскую по утрам, Зачем решаю трудную задачу, Когда разбился в сердце храм...
И почему в конце мечтаний, Когда я оторвалась от планеты, Настало время горестных метаний, Я не могу тому найти ответа...
Я словно бы одна, в пустыне, И жду от Господа совета, И чувствую, вотвот остынет Тот уголек без Богова ответа.
Тот огонек, который загорелся,
Когда душа от бед устала,
Он от мечты моей согрелся,
И я к нездешней гавани птала...
По вечерам и утром рано — Вы слышали, как воют волки? — Тяжелые наносят раны От храма острые осколки.
Главная страница --> 